Счетчики







М. Якоби. «Стыд и истоки самоуважения»

Сегодня, надо признаться, что психоаналитические штампы давно вошли в анекдоты, а неуемная духовность, переродившись во всякие «нью-эйджи», все чаще вызывает скуку, а то и тошноту. Похоже, что на смену этой страсти по содержанию в следующем поколении пришла довольно бесстрастная игра с формой. На место уткам пришли «утки». Только наличие кавычек — простой росчерк пера — отделяет теперь реальное от воображаемого.

Трудно поверить, но в этом есть некоторый знак, фатальная печать времени. Действительно ли мы нуждаемся больше не в философской ясности, не в просветленности виденья, а в зыбком намеке на воплощение нашего идеала или мечты — сиюминутном виртуальном удовлетворении своих прихотей? Об этом много писал французский философ Бодрияр, называя современную культуру тотальной симуляцией. Она бесконечно плодит пустые образцы — иллюзию изобилия — которые лишь усиливают культурный вакуум. Она приводит к торжеству прагматизма, даже некоторого меркантилизма, которые оттесняют настоящий поиск экзистенциальных и социальных ценностей. Например, шоу нравится публике именно потому, что оно бессмысленно. Художественные критики говорят об этом эффекте как об одержимости репрезентацией, затопляющей безличной эйфорией изображения ради изображения, являющейся знаком бессилия, невозможности реанимации прежних культурных ценностей. «Деятельность» одержала верх над «интерпретацией», поверхность оказалась более востребованной, чем глубина.

Обсуждая фильмы ужасов в статье «Непристойный объект постсовременности», философ Славой Жижек пишет: «постмодернистский переворот показывает саму Вещь как воплощенную, материализованную пустоту. Это достигается непосредственным показом наводящего ужас объекта и затем посредством раскрытия его пугающего эффекта как простого эффекта места, занимаемого им в структуре. Пугающий объект — это повседневный объект, который начал функционировать случайно, который затыкает дыру в Другом (символическом порядке)» [2]. Я думаю, нечто подобное происходит сейчас в психоанализе. На смену всеведающему Богу Фрейда, изобличающему и обнажающему наши самые потаенные мысли, и непостижимому Богу Юнга, неутомимому творцу, выстраивающему бесконечные ментальные связи между всем и вся, пришло заполнение конкретных, реальных дыр и пустот — Бог невыносимого присутствия и закономерности нелепости. Место современного психоаналитика — это место постмодернистской «вещи». В процессе переноса, воспринимая аналитика «как если бы он был кем-то другим, зная что он вовсе не такой», пациент откровенно ввязывается в игру, смысл которой слишком очевиден и прозрачен — временное заполнение пустоты, своей внутренней дыры. Как будто он вынужден идеализировать аналитика и одновременно (как видно из книги) бояться и стыдиться его, чтобы почувствовать, хотя бы на миг, реальность собственного существования. В то же время аналитик — не искусственная почка, без которой вся жизнедеятельность окажется под угрозой, он добровольно выбранное и оплаченное удовольствие, он случайный человек, случайно попавший на это место — место вечного отсутствия или наоборот, невыносимого присутствия. Он именно тот самый непристойный объект, окруженный стыдом, смущением, беспокойством, обращение к которому всегда нечто из ряда вон выходящее, разрушающее привычный порядок вещей.

Пойти к психологу означает признать собственное бессилие и несостоятельность и исповедаться в неприятных вещах. Это кажется немодным и несовременным, особенно когда мы так привыкли к культу силы и успеха, к легкому, потребительскому прожиганию жизни. На мой взгляд именно чувство бессилия, а не только описанные в этой книге вина и страх, сопровождая стыд, придают ему двойной смысл. Мы пытаемся избежать этого постыдного бессилия и одновременно тянемся к нему, как нас манит пропасть, когда мы подходим к краю обрыва. Потому что только в отчаянии и бессилии мы переживаем живое свидетельство игры случая, пронизывающей все наше бытие. Перстами стыда и бесстыдства подобно Фоме Неверующему мы убеждаемся, что Бог жив, и это делает нашу жизнь невыносимой.

Именно это странное, обращенное религиозное движение, казалось бы лишающее Бога роли дирижера в порядке реальности и в то же время утверждающее его постоянное нелепое присутствие, прочитывается за многими «непристойными» литературными произведениями Батая, Генри Миллера, Жана Жане, Уильяма Берроуза, Чарльза Буковски и многих других «возмутителей» эстетического спокойствия. Берроуз пишет в «Голом завтраке» [3]:

А теперь я выпущу на волю полчища слов... Благосклонный читатель, Слово набросится на тебя, выпустив железные когти человека-леопарда, оно отгрызет тебе пальцы рук и ног, словно не брезгующий ничем сухопутный краб, оно повесит тебя и подобно постижимому псу, будет ловить ртом твою сперму, оно огромной ядовитой змеей обовьется вокруг твоих бедер и впрыснет тебе дозу протухшей эктоплазмы... Благосклонный читатель мы зрим Бога сквозь наши задние проходы в фотовспышке оргазма... С помощью этих отверстий преображай свое грешное тело... Лучший Выход — это Вход...

Заступаясь за эту книгу на американском суде, Норман Мейлер назвал эту непристойность «своего рода юмором висельника, остатками гордости побежденного человека, гордости за то, что он не утратил по крайней мере своей горькой иронии. Горечь ... это щелочь, каждую серьезную тему она протравливает в едком веществе самых жестоких переживаний; то, что остается нетронутым, также сухо и серебристо, как кость». Но горечь непристойности заряжена не пафосом нонконформизма, это не крик чеховского «маленького человечка», задавленного машиной Викторианской морали, и не пустой эстетический или лингвистический эксперимент. Это сократовская чаша с ядом, добровольно принятая философом, переступающим порог Иного. Низвергая с самых высот на самое дно, непристойность не просто переворачивает смыслы, но релятивизирует любой порядок и утверждает пустотность абсолютной возможности. В ее примитивности сила первобытных энергий, архаический ужас чистого бытия. В ее серебристой горечи поэзия лунного света, обволакивающего все вещи, лишая их жестких контуров — света таинственного и призывного.

<<   [1] ... [56] [57] [58] [59] [60] [61] [62] [63]  >>